Я дрался в Сталинграде. Откровения выживших - Страница 17

На улице тишина! Они же весь центр уже заняли. Ни обстрелов, ничего нет, тихо. Мать говорит: «Пойдем домой, на пепелище! Что тут сидеть». И мы пошли. Солдаты стоят. Удивило меня: вот тут, где сейчас троллейбусная остановка, человек пять стоят, как линейные солдатики, молоденькие-молоденькие, и мундиры на них как с иголочки. Боже мой, думаю, как же так, у солдат мундиры ж потрепанные, а эти как с иголочки. Видимо, пополнение. «Пройти можно?» — «Давай проходи». Пришли мы: улица вся как есть сгорела — стоят только печи и трубы! И наш дом. У нас внутри дома, под ним, был погреб, вот туда мы стащили все ценные вещи: машинку швейную и прочее. Ценностей особых и не было, может, посуду или одежду какую. Вот это там осталось, сохранилось, потом, когда камни мы все разгребли и погреб открыли, там все эти вещи сохранились. Когда уходили, все было загорожено, были постройки, а это все видно вокруг — поле такое и одни печки стоят только! И люди возвращаются и начинают на этих печках готовить себе еду. Жизнь продолжается…

Когда мы в своем доме в щели еще сидели, заглянул один немецкий солдат, а у нас была знакомая немка, она как-то с нами оказалась в щели, соседка еще по Дубовке, замужем за русским была, но немецкий знает. Вот он заглянул, сел на приступки и стали разговаривать с этой немкой. А в это время мы видим, что над Мамаевым курганом без конца самолеты летают-бомбят, бои, грохот там стоит все время… А немец говорит: «Да это 2–3 дня, и все тут закончится».

Наружу в основном мне мать запрещала показываться: «Сиди здесь!» Слышим: «Raus! Raus!» Идут двое. «Raus» — значит «наружу, выходи». Один здоровый рыжий немец, у него пистолет, у второго тоже. Мародеры, короче говоря. У матери сумочку взяли, а там ничего нет. Да чего там может быть! Посмотрели и ушли. Потом прибежал румын один, кричит: «Тряпка, тряпка, пушка!» Пушку чистить. Какие-то у нас тряпки были. Он убежал.

У матери два брата жили в Ельшанке. Мы до войны дружили, в гости ходили друг к другу. В общем, перебрались к ним туда. У них дом целый. Отец, мать и трое детей. Место было, мы разместились.

На заборах висели немецкие объявления: «За грабеж — расстрел!» Для своих. Это я лично видел такие бумажки. Хотя там же в соседях жила семья, старики. Два немца взяли и корову угнали у них. Она: «Ой, ограбили!» Один ведет, второй погоняет, и ушли — корову забрали. Вот тебе и расстрел!

Иногда заходили немцы в дом: один вошел, а я уже осмелел, немецкий немножко знал, а он объявляет: «Я — австриец, ищу лампу». Лампы у нас не было — он ушел. Потом двое пришло каких-то, а мы с братом двоюродным сидели. Они нас куда-то забирать хотят, а мы сидим и не идем никуда, без оружия и просто говорят: «Давай, пошли!» Они нас, видимо, на работу хотели взять, а я ему по-немецки говорю: «Мы еще малы, чтоб работать. Никуда ходить нельзя». Они удивились, начали кричать, но потом ушли.

И вот еще впечатление.

А однажды было тихо-тихо, осень теплая такая была, солнечная, сухая, погода хорошая. Тишина и по улице, где мы жили, там рядом был такой Кулыгин взвоз — там мост был, идут два солдата, кричат, смеются. Я слышу, что речь не немецкая, а славянская, слушаю, это поляки были, винтовки у них где-то сзади. Думаю: «Боже мой, какой кошмар, идет война, а эти идут смеются». И потом я поляков много видел в их армии. И как я потом узнал, в немецкой армии было поляков больше, чем в польских армиях Краева и Людова.

В городе жить было невозможно, еды нет, никаких магазинов нет, даже воды нет. Ходить на Волгу каждый раз — это далеко. Народ двинулся с города на запад, на Дон, в донские станицы. Поклажу на тележки, впрягались в них и начали покидать город. Мы тоже решили, но другим способом.

Жена двоюродного брата где-то там ходила и познакомилась с немецкими шоферами и договорилась, чтоб они нас вывезли за город. Что-то им за это надо дать. У нас был патефон — за него они нас на машине немецкой, грузовике, согласились вывезти.

Первый раз мы вышли из этого дома прямо с вещами на дорогу, не только мы одни, там еще были люди, и ждем этого немца, был договор, немцы к нам в этот дом приходили, договаривались, я переводил немножко, что они завтра подъедут, увидят нас и заберут, а мы должны выйти на дорогу. Вот мы вышли с вещами, а рядом была зенитка немецкая, расчет, блиндаж, прямо рядом с дорогой, и идут жандармы немецкие. У них была служба — фельджандармерия, фельдполицай, на цепи бляха висела, их задача заключалась в том, чтоб на территории, которая примыкает к фронту, порядок был. Подозрительных в лагерь забирают. И отца с моим дядей они забрали, а нас одеялом накрыли женщины, мы спрятались среди вещей и нас не тронули, а их забрали. Мы вернулись, потом еще с какими-то договаривались.

Наконец-то нас погрузили, уже без отца, мы с матерью и вот эта семья: тетя с детьми и ее сестра тоже. Поехали на запад, проехали Калач, через Дон переехали по мосту и поехали на юг, на Суровикино.

На одной из остановок мы вышли… И тут немецкие машины, наши русские грузчики в немецкой форме, и вот мы окружили одного, а он говорит: «Я, попадал к ним в плен в 1941 году и бежал из плена, меня несколько раз на расстрел водили, сейчас опять попал и могу перебраться, тут недалеко, но меня сейчас немцы кормят, я живу, не знаю, что там дальше, но пока живу, а там я не знаю, что со мной будет!» И настроение было ужасное! Когда немцы наступали, занимали тут, настроение у населения было ужасное, в победу не верили. Немцы дошли до Волги, ходят уже по берегу!

Остановились мы на станции Обливской, переехали через железную дорогу, и тут хутора Терновые, в каком-то мы и остановились. Это уже октябрь был. Цель была — где-то найти пропитание, вода чтоб была, где-то кров какой-то и подальше от бомбежек этих. От чего бежать еще — от опасности! Чего-то мы разбираем. Вдруг меня за руку кто-то берет. Мать кричит: «Куда ты?» Я смотрю, солдат румынский берет меня за руку и ведет. Она кричит, мол, что такое? Он машет рукой и ведет. Тут недалеко дорога. Стоит легковая машина, в ней сидит румынский генерал, который меня спрашивает по-русски как проехать на Сталинград. Он мне — по-русски, а я ему — по-немецки, я еще не сориентировался. Дорога, говорю, хорошая, ну он и отпустил меня — больше ему ничего не надо.